Олег Ермаков

В ГОРОДЕ Н.

(отрывок из романа «Зеленый Грабор»)

От костела пошел по какой-то кривой улочке, почувствовал смо­листый запах: увидел вскоре лиственницы; двухэтажные унылые дома на несколько семей, дощатые сортиры во дворах, переполнен­ные помойные ящики; тут же возвышались два фешенебельных дома с башенками и черепицей, с гаражами на первом этаже. Контрас­ты города Н были удручающи. Пошел вдоль двухэтажных бараков по каштановой аллее. Кое-где у домов курили группки мужчин, в их лицах было что-то неуловимо одинаковое... Пожалуй, это мо­жно было бы определить, как сумрачную надежду: с сумрачной на­деждой они посматривали по сторонам и на вновь подходящих то­варищей. Будь сейчас поздний вечер, они бы обратили свою на­дежду и на тебя, обрушили бы ее чем-нибудь подходящим.

Дома, видимо, были построены давненько, в позапрошлом, по­жалуй, веке. Тогда здесь, наверное, жили состоятельные горожа­не. Но сейчас этот район напоминал гетто. На лицах детей уга­дывалась та же скорбная печать, что и на лицах взрослых. Но аллея каштанов была тениста и вызывала какие-то чуть ли не па­рижские ассоциации. Хотя, конечно, подобные жилища там возмож­ны в качестве временных декораций для съемок какого-либо филь­ма. Да и тут и там попадавшиеся лиственницы не давали забыть, что Сибирь где-то недалеко.

Свернул и вышел на трамвайную линию, плавно поворачивавшую в крепостные ворота; прошел вдоль; где-то за воротами рельсы уходили под асфальт. Наверное, упраздненная ветка, не успели убрать.

Спрашивать дорогу до гостиницы не хотелось, и ты двигался, что говорится, наобум Лазаря, стараясь угадать, где центр.

Наобум Лазаря... что за присказка? Лазарь это что-то из этих мифов об оживлении трупов. Чем-то таким пытались занимать­ся телемаги; один даже труп заставил двигаться, но потом вы­яснилось, что это была фальшивка; возможности телевидения без­граничны. Ну, по-моему, и с тем далеким Лазарем было что-то подобное. Фантазия людская безгранична. Да мы не знаем точно, что было вчера! Что уж говорить о событиях тысячелетней дав­ности. Вот – авария, что это было? Случайность? Или кем-то спла­нированная акция? Против кого? Да тот же Голичев, правая рука Канифа Баяновича, – не слишком ли он прав всегда, во всем? Ко­му-то это может уже и не нравиться. Ну и, кроме того, не стоит сбрасывать со счетов конкурентов. У местного бизнесмена Евменова, связанного с «Канавералом», сожгли, например, уже два автомобиля: один в гараже, другой днем, под окнами дома, пока он обедал. Увидел – выскочил, догнал исполнителя, сдал его мен­там. И что? Ничего. Все зависло. Преступник есть, свидетели есть, но есть и еще кто-то, дирижер. И так всюду, по всем го­родам и весям этой все еще гигантской страны, – велика она то­лько территориально, что уж тут юлить. Война в бывшей Югосла­вии обнажила сей факт.

... А когда Кашпировский – или кто там? – приказал напол­нить банки водой и поставить их перед телевизором, Татьяна ки­нулась в коридор, зазвенела банками на антресолях, сунула две под краны. Но ее мать продолжала умирать медленно и мучительно. И белорусский племяш Васек – светлая головушка, победитель вся­ческих олимпиад, гордость и надежда семьи, школы и всех даль­них родственников, – умер, хотя его таскали по всем этим цели­телям и попам, от лейкемии. Может, там не хватает матема­тиков-шестиклассников? Или это ему награда за все олимпиады? Ведь там-то условия, говорят, получше. Ну, досрочно и за­брали, нечего здесь маяться. А вы, болваны, – в передней ждите. И не вздумайте шутки выкидывать, у каждого свои срок, – навер­ное, как клеймо на лбу. Покувыркайтесь здесь вволю, поспаривайтесь, поплодитесь. А кто без очереди сунется – ужо мы ему на­дерем задницу каленым железом. Такая же тоска-обида, как в дет­стве: у взрослых праздник, песни, смех, свет, а ты лежи впотьмах в детской и не смей даже в туалет выйти, писай в горшок; заста­нут подсматривающим в щель, – отчитают и в угол поставят.

Ну, на самом-то деле за этой щелью – ничего. Это только в церкви там, за вратами внутренними – как они называются? – всячес­кая бутафория: покрывала, стол, трон, подсвечник. И они их откры­вают – закрывают, ходят-выходят, поют; однажды видел, как вынес­ли оттуда закованную в желтую броню книжищу: ихний Капитал чудес; понесли тому, у кого борода длиннее, тот приподнял толстую све­чу – как будто мало ему электричества, – и давай шпарить. Ты что-нибудь поняла? – поинтересовался потом у Тани. Она поправи­ла черный платок – сколько-то там дней было теще, то ли семь, то ли девять, своя магия чисел, как три плевка через плечо, ес­ли черная кошка дорогу перебежит, или три обязательные рюмки во­дки на поминках (незаметно превращающиеся в тридцать три), – и попросила ни о чем ее не спрашивать сейчас. Ну, как будто по­том она могла бы ответить вразумительно. Это как у мусульман: арабский – священный, а большинство ни в зуб ногой. Вот и народ в русской церкви стоит арабами, хлопает глазами. Это все равно, что поехать в Перу, куда-нибудь в горное селенье и пойти смот­реть кино. А в общем, и правильно. Чем непонятней, тем оно зна­чительней. Больше тумана – пусть воображение разыгрывается. А то как начинают объясняться – глупость одна выходит. Вот профессор богослов что-то плетет о бабке, мол, бабка картошку копала, полдня копала и только треть выкопала, а радио бабке пригрозило заморозками, и она взяла и обратилась куда надо с просьбою, – и что? А то, что дотемна со всем полем управилась. Чудо, умиля­ется профессор, когда творец галактик пособляет бабке убирать картошку. Тут же перещелкиваешь программу: американка-врач про­водит опознание трупов детей и женщин из колодцев в Боснии. Да­льше щелкаешь: документальная любительская съемка: чернобородый кавказский чегевара ставит на колени солдата, схватывает его за волосы и перерезает горло, вытирает нож о траву, улыбается, – в улыбке какое-то блаженство.

К. Б. – туда же, пригласил батюшку освятить офис. И все стоя­ли с глупыми лицами, слушали тарабарщину, взрослые, солидные, расчетливые, жестокие, – никто своего не упустит, и без пощечи­ны глотку перегрызут. А священник, ражий мужик, хитро погляды­вал из-под лохматых бровей: что, мол, страхуемся? Ну, ну, хе-хе, теперь ваш офис не взорвут и не отнимут. А если окропить святой водой всю страну? Все электрички? Высотные дома, самоле­ты, автобусы, стадионы? Из шлангов. С самолетов МЧС. Даже можно зарядить святой водой облака.

Вдруг вышел на круто спускавшуюся улицу, она показалась зна­комой. Оглянулся направо: точно, вон сереют купола собора; про­йти немного вниз и очутишься перед дряхловатой опоясывающей со­борный холм стеной и улочкой, уводящей в мирок лачуг и патриар­хальных козьих стад.

Повернул в другую сторону. Вскоре увидел ободранные стены го­стиницы.

Ну, на сегодня хватит приключений.

Вечером снова зазвонил гостиничный телефон. Это опять был центр досуга «Дикий мед», они никак не могли смириться с мыслью, что кому-либо из гостей города дико скучно и не с кем парой слов перекинуться и приятно провести время... А тебя и в самом деле одолевала грусть-тоска гремучая, так что ты позвонил Та­не и справился, как там внук и вообще... погода, настроение. Су­пругу ты вниманием в последнее время не баловал, и она что-то подозревала, печалилась, дура. Может быть, причины твоей хмуро­сти – какие-нибудь, так сказать, высшие, а они сразу: соперни­ца. Может, и ... соперница. Но такая, к которой ревновать уже бессмысленно. Внука же ты не любил. Да и к сыну относился с прохладцей. Отчего это так? Неизвестно.

И вот ты в чужом городе, в гостинице, в номере, воняющем по­ртянками (из-за прокуренных стен), лежишь в халате, предаешь­ся невеселым думам обо всем, что происходило с тобой и должно еще было произойти (да ничего хорошего), – когда раздался зво­нок, и в ухо тебе потек медоточивый голос со специфическими неискренними интонациями. И ты... поддался этой фальшивой игре, понарошку поверил, что кого-то здесь интересует твое состояние – в смысле, настроение, а не деньги, – ответил, что парой слов ты уже вот и перекинулся. Но интереснее же видеть собеседника, собеседницу, побыть с ней тет-НА-тет, подхватила сладкоголосая сирена. Ты, – еще мгновенье помешкав, окинув быстрым взглядом номер, – согласился, что это и вправду лучше, тем более, если у нее столь же приятный голос. И не только голоса наших сотруд­ниц, но и внешность – соответствуют, откликнулась сирена. Чему соответствуют, ты не стал уточнять. Наверное, мировым стандар­там.

– Ваши предпочтения? – деловито спросила сирена.

– Обычные.

– Хорошо, хорошо, – торопливо ответила та, – сейчас к вам придет наш менеджер, откроите ему, пожалуйста, его зовут Миша.

– Менеджер? Это так сложно? – недовольно спросил ты, уже жалея.

– О, одну ми­нуту, полминутки формальностей, – нежно проворковала та.

Вскоре в дверь постучали. В номер вошел улыбающийся молодой человек в цветастой рубашке и кожаных черных штанах в обтяжку, длинноволосый, смуглый, с ниточкой усиков и такой же, как будто нарисованной, бородкой; в лице его сквозили едва уловимые чер­ты нездешности, – скорее всего в нем текла толика азиатской крови. Это как-то одновременно успокаивало и вызывало неясное беспокойство. Менеджер Миша беспрестанно улыбался, припухшие веки придавали его лицу сонливое выражение, но смотрел он бы­стро и цепко.

– Визуальный обзор, – объяснил он, улыбаясь.

Ты тоже – в который уже раз – окинул взглядом стены, шкаф, полы, окно, зеркало, кровать, тумбочку, стол.

– Маленькое уточнение: мы практикуем предоплату, – сказал менеджер Миша, – аванс.

Ты взглянул на него внимательнее. Он тряхнул иссиня своими черными власами и, приложив руку к груди, убедительно отчека­нил:

– Честь фирмы дороже, не думайте.

Тебе захотелось прогнать этого хлыща, дать ему в морду, что­бы не дурачился тут. Но он и не думал шутить, говорил серьез­но, хотя и улыбался, но такая уж у него была привычка или обя­занность. Ну и стыдно, что ли, было отступать. Стыдно? Перед кем, проклятье?!

– Сколько? – спросил ты.

Сунув деньги в задний карман кожаных штанов, менеджер повер­нулся к двери.

– Да! Еще нюанс: услуги сверх заказа, то есть больше часа или нетрадиционные по форме, можно оплатить потом, – сказал он напоследок и вышел.

Не успел ты подвергнуться новой атаке подозрений, как дверь без стука открылась и в номер вошла... служительница... сотруд­ница ширмы «Дикий мед». Ты в изумлении воззрился на нее.

Гоголевскую паузу прервал мобильный, твой, у тебя на тумбоч­ке. Протянул руку, продолжая глядеть на девушку, взял телефон, перевел глаза на дисплей – и отключил телефон. Звонил сын, вдруг что-то ему понадобилось!..

Девушка продолжала стоять у двери. Она выглядела растерянной. Мяла ремень сумочки. Она удивительно походила на давешнюю офици­антку... да она ею и была, проклятье! Только щеки как-то попол­нели, что ли, стали румянее, и лицо посветлело, глаза увеличи­лись, губы потолстели, – вся она казалась здоровее, привлекатель­нее, моложе. Но ведь это она ходила среди столиков с болезненным выражением лица, в нечистом переднике? Она, она, – иначе чего стоит истуканом, глядит испуганно или даже со злостью? Этими ус­лугами «свободного мира» ты еще не пользовался. И первая попыт­ка сразу приобретала привкус фарса.

Девушка кашлянула хрипловато и, заставив себя улыбнуться, ки­внула на стул.

– Пожалуйста, – любезно сказал ты, хотел пододвинуть стул, но передумал. Ты ведь заказал и уже на­половину оплатил эту музыку? Она села, опустила сумочку на коле­ни, спелые, обнаженные, – юбка была короткой, светлая блуза прозрачной; настороженно взглянула на тебя.

Проклятье, можно подумать... муха в гостях у крокодила... па­ука! Невинная официантка,
в результате какого-то несчастья решив­шая подрабатывать: ей необходима некая сумма...

– Я закурю, – сказала она. Или спросила, не поймешь.

И ты подумал, что нечего тут докапываться, ритуалы разво­дить, – действовать! наполовину она оплачена.

– Нет, – сказал ты.

Она снова испуганно взглянула.

– А впрочем, кури, – вдруг разрешил. Все-таки, видимо, надо немного подождать, о чем-то поговорить. Мы же не дикие жи­вотные. Вон даже журавли весной пляшут. Но внезапное дозволе­ние курить только сильнее озадачило ее; она никак не могла подцепить крашеным ногтем целлофан непочатой пачки сигарет, хмурилась, некрасиво поджимала губы и уже полностью совпадала с собой утренней. Ты разглядывал ее, испытывая некоторое удовольствие. Хм, хм, а ведь это, пожалуй, забавно. Хотя и как-то нелепо... Кто из постояльцев захочет, чтобы наутро в ресторане его обслуживала именно эта официантка? Подавала котлеты, гарнир? Какая-то мешанина. Дикий мед, с котлетами. (Ну, потре­буй жалобную книгу.) Целлофан наконец лопнул, зашелестел в ее пальцах; она достала сигарету, порылась в сумочке, бросила взгляд на стол, где стояла пепельница, на тумбочку.

– Вот, – сказал ты, решив, что некоторая предупредительность пока не помешает, не помешает... Но она, принимая тяжелую сте­клянную пепельницу, нетерпеливо покачала головой и спросила:

– А зажигалки нет?

– Нет, – ответил ты. Подумал и добавил: – Я не курю. Уже лет двадцать. – А вот это уже зря. Ты не куришь столько, ско­лько она живет на белом свете. Ну и что. Плевать. Не молодить­ся же тебе перед оплаченной – наполовину – девкой. Деньги та­кая штука, что... Да, вот говорят, молодость, здоровье не ку­пишь, – а пожалуйста, он купил. На час? Можно и дольше, можно держать ее тут всю ночь. Все-таки это занятно получилось, за­нятно.

Она накрутила светлый локон на палец, высвободила палец, сно­ва накрутила локон.

– Я схожу за спичками? – спросила она.

Ты сразу разгадал ее маневр. Работница медоносной нивы упо­рхнет якобы за спичками – и не вернется. А вместо нее пришлют другую.

– Да ни к чему, – сказал ты, обретая чувство уверенности: уже знал, как действовать дальше. – Закажем спички в номер. На­деюсь, в вашей гостинице эта возможность не исключена. – Что-то тебя потянуло изъясняться затейливо.

– Да мне сбегать – пару минут! – живо возразила официантка.

– Не надо, – твердо сказал ты. Да, ситуация уже была под контролем. – Вот тут на тумбочке номер для заказов... – Надавил на кнопки. – Алло?..

Девушка ерзала на стуле, вертела сигарету, пока у той не от­ломился фильтр, почесывала ногтем коленку, хлопала фальшивыми ресницами; ее глаза блестели... вдруг спросила, сказал ли Миша о времени?

– О времени? – переспросил ты с удивлением.

– Ну да, насчет того, что учитывается все время, пока мы здесь. Я здесь.

– Меня это не волнует, – ответил ты, сопровождая слова валь­яжным жестом.

Официантка помрачнела.

– Не беспокойтесь, – посоветовал ты.

Но это только добавило ей мрачности. Она, казалось, прислу­шивается к шагам в коридоре. Неужели ей так хочется отсюда сбежать? Или что такое? Не все ли ей равно, с кем отрабатывать баксы?

– Сумочку, вон, на тумбочку можно положить, – сказал ты, веж­ливо улыбаясь. – Или у вас воруют?

Она встревоженно зыркнула.

– Нет, почему, – ответила она, принужденно улыбаясь, и посту­пила так, как ты сказал.

Это вызвало новый прилив удовольствия.

– А отчего со двора стены такие обшарпанные?

Она дернула плечом.

– Средств на ремонт не хватает?

Она поспешно кивнула.

– Но за номера вы дерете без стеснения, – продолжал ты. – Зна­чит, не иначе как воруют, – закончил ты с легким смешком.

– Я не знаю, – ответила она, тоскливо вздыхая.

– Ну как же, вы же здесь работаете.

Девушка уже посматривала на тебя с подозрением. Ну, это и хорошо. Покладистей будет. Хотя и так ей явно было не по себе, не по себе... Думала, можно пренебрегать безнаказанно? Оказы­вать предпочтение жирношеим? А вот мы теперь посмотрим, побалу­емся... Вдруг она встала и сказала, что ей... нужно. Ты кивнул. Она прошла в туалет. И только закрыла дверь, как появился офи­циант с подносом. Он поставил на стол бутылку вина, вазу с пер­сиками и виноградом, тарелку с ноздреватым сыром, два фужера.

– Почему вы решили, что я буду пить из двух фужеров?

Официант удивленно посмотрел на тебя.

– И где спички?

Он извлек из кармана зажигалку и спросил, убрать ли один фужер.

– Нет, оставить.

– Откупорить? – поинтересовался он.

– Хм, конечно!

Откупорив бутылку, официант вышел. Девушка не показывалась. Ты подумал, что... напрасно, напрасно брезговал этаким-то времяпре­провождением. Оказывается, это весьма любопытно – купить чело­века... но, наверное, тут дело в том, что это особый случай. По­косился на дверь туалета. Пожалуй, пора ей уже и появиться. Не хочется? А куда она денется. Выйдет, разденется, будет пить вино из горлышка. Таких надо немного учить, сечь розгами. Ну, сколько ждать? Взял бутылку, налил темно-красной жидкости в фужер, понюхал, медленно выпил, глядя на крыши соседних домов, ржаво озаренных закатным светом. Тебя всегда раздражал вечерний свет. А окна московской квартиры как нарочно выходят на запад. Хорошо бы поменять, приплатив. Но – московская земля – золотая.

Этот ржавый свет... проклятье. Ты его с детства ненавидел. Не мог понять, что это надвигается на солнце. Объяснения взрос­лых ничего не проясняли. Солнце исчезало – это факт. И предвес­тием его исчезновения был ржавый цвет неба, облаков. Ночь пуга­ла.

...Дверь отворилась и вышла твоя пленница. Выглядела она все такой же смурной. Ничего, сейчас выпьет винца. Ты заставишь ее улыбаться. Танцевать. Читать стихи. Училась она в школе?

– Я думал, тебе плохо. И курить тебе уже расхотелось. Но лу­чше и в самом деле не стоит. Вот... выпей винца, хорошее, гру­зинское. А курить... знаешь, что говорил классик, Чехов о куря­щих женщинах?

Она с тоской посмотрела на тебя, начала накручивать русый локон на палец.

– Чехов, слышала?

Девушка насупилась еще сильнее.

– Э, вам что, за работу языком отдельно платят? Или запрещают вообще говорить?

Девушка соображала.

– Нет, почему это, – сказала она.

– Ну так садись, пей.

Она покачала головой.

– Что значит «нет»? – спросил ты насмешливо и властно. – Хорошее вино. Сыр, фрукты. Откушай, мать, – внезапно вспомнил, как ее называли те пацаны с ряхами. Она нахмурилась, но фужер взяла. Ты смотрел на ее лицо, опушенные веки; заметил прыщик на мочке, перевел взгляд на колени. В теле раздражающа и привлекательна неприкосновенность. А тут, пожалуйста, касай­ся, мни, рви. Тварь, рабыня. У нее есть имя? Какая разница. Мне ее имя ни к чему. Я ее оплатил, наполовину. Сколько она по­лучает в ресторане? Мало? Или просто не в силах справиться с порочными наклонностями?

Ну, наклонности-то в каждом, в каждом, в латентном виде, так сказать. И они всю жизнь курятся по-тихонечку, окуривают, оду­рманивают: в любой миг можно откликнуться и пуститься во все тяжкие: свобода, вот корень свободы, всех рассуждений о демо... хе-хе... черт, проклятье, о чем ты? Хватит же. Давай.

Нет, успеется, успеется.

А великолепно! Что бы ты сейчас тут один делал?

Голова слегка подкруживалась. Давление? Последствия аварии? Аварии?.. Так, так. Вот и трещинка в линзе очков. Трещинка и все. Трещинка, как забавно. Трещинка и чуть-чуть крови. Рас­сказать ей.

Ну да. Побеседуй о жизни и смерти. О том, что тебе с детст­ва не нравится вечерний свет, тень, которая поглощает все, за­слоняет солнце; о матери, как она водила тебя к доктору Айболи­ту, и тот прописал какие-то пилюли, но эта непонятная боязнь не прошла, нет; она всю жизнь сидела в тебе; ну, ты, конечно, научился засыпать при выключенном свете и не подавал виду, ког­да щелкали выключателем; и на какое-то время этот морок и вовсе прекратился... осталось неясное воспоминание... и вдруг... вдруг это вернулось, вот – проходит между тобой и предметами!..

Что такое, черт.

Ты дико уставился на русоволосую девушку, жующую старательно сыр; одна половина ее лица светлая, другая темная; она сидит боком к окну. Все мягко охвачено тенями: зеркало, шкаф, перси­ки в плетеной вазе, бутылка, нарезанный сыр и черные дыры в нем. Половина ее лица стала еще бледнее, когда она, хлопнув ресницами, мельком взглянула на тебя, вздрогнула и снова посмо­трела. Ее глаза расширились, рот приоткрылся.

Но миг – неузнавания, что ли? ее, себя, этого места – прошел. Не то что неузнавания, а скорее потемнения, – да, как будто между тобой и предметами появилось нечто, заслонившее все.

Ты расслабился, почувствовал, как обмякло лицо. Пахло сыром, резкими духами. Или это запах ее тела? Запах испуга? Но ты со­всем не этого хотел, совсем не страха. Ты поднял руку, медлен­но поднес ее к лицу, к своему лицу, – девушка внимательно смо­трела на тебя, – хотел дотронуться до лица, но тут же уронил руку и, кривясь в улыбке, обвел девушку взглядом, всю ее захва­тил, с ног до головы. Коснуться этого чужого тела, неведомого, напуганного. Евреи называли это познанием. Какой-то древний царь познал служанку. Это тело женщины – как неведомая земля. Джунгли Амазонки. Обратная сторона Луны. Эта неведомая область завлекает, хотя, наверное, ее, так сказать, хозяйка – глупа как пробка. Что же, значит, тело ее умнее, раз его хочется узнать. Ты подался к ней; она выпрямилась, немного отстранила голову. Твоя ладонь накрыла ее колено, мгновенно влажнея. Она попыталась заученно улыбнуться, но не могла стереть с лица печать не­давнего удивления, страха... улыбка эти чувства преображала в омерзение, как будто в довершение ко всему она увидела на своем колене клейко-мокрого слизня, – и должна была терпеть и покор­но ждать, пока он проползет дальше по бедру, соскользнет и ут­кнется в теплую ложбинку – и проникнет глубже, зароется в самый центр ее существа. Ее лицо исказилось.

Ты отнял руку, взялся за бутыль и ощутил гладкое, плавное и прочное стекло, вдруг вспомнив виденное во время экскурсии по стекольному заводу превращение пламенеющей и повинующейся ма­нипуляциям стеклодува прозрачно-алой массы в заурядную бутылку, – налил себе и, не мешкая, выпил; вино было прохладно-терпким. Затем наполнил до краев ее фужер.

– Пей.

Голос был тих, но столь внушителен, что она тут же протяну­ла руку к фужеру, быстро взглянула – не на тебя, а куда-то ми­мо, вбок, – и приникла к кровавой в этот сумеречный час жидко­сти. Ты внимательно наблюдал. В запахе сыра было что-то дразня­щее. Трещинка проходила небольшим шрамиком сбоку от девушки – по зеркалу, утопающему в печальной оправе сумерек. Действитель­ность приобрела с этой трещинкой траченый вид, словно всё, весь мир пережил аварию: и вроде бы уцелел, но уже навсегда что-то утратил. Тебе захотелось швырнуть бутылку в зеркало, а еще луч­ше прямо в то, что минутой назад встало между тобой и предмета­ми. В то, что неведомым образом вернулось, проскользнуло, про­сочилось сюда, проклятье!..

– И уходи, – сказал ты, едва она опустила пустой бокал на стол.

Девушка сильнее побледнела и некоторое время сидела в каком-то оцепенении; глаза ее потемнели. Затем порывисто встала, уро­нив пачку сигарет; мгновенье еще пребывала в замешательстве, – нагнулась, подхватила пачку, подцепила ремень сумочки и неловко двинулась к двери, как будто разучилась ходить в таких туфлях – на острых каблучках-шпильках, – на ходу одергивая юбку. Она взя­лась за ручку, с металлическим лязганьем та повернулась, сумоч­ка ударилась о косяк, дверь распахнулась и захлопнулась; стало тихо.

Ты налил еще вина. Обернулся к зеркалу. Что она увидела? Что ее так испугало? Лицо как лицо. Пожилой джентльмен... советской выучки. Трещинка в линзе? Создается такое впечатление, будто глаз несколько косит. Ну и? Можно подумать, ей не приходилось обслуживать настоящих квазимод. Включил свет. Свет хлынул, разом съев все полутона, тени. Седой, не расплывшийся, муж, бизнесмен, сотрудник фирмы «Канаверал». Трехкомнатная квартира с видом на аллею Бескудниковского бульвара; дача; автомобиль. Все, о чем только мог и не мог (БМВ, темно-серый металлик, датчик дождя, климат-контроль, велюровый салон, круиз-контроль, титановые ди­ски) мечтать советский инженер. Но сейчас почему-то именно этот инженер и стоял перед зеркалом в неприютном гостиничном номере, растерянный, жалкий, похудевший, – словно его обглодал электри­ческий свет.

Ты встряхнулся, крякнул.

– Эк тебя пробрало, братец!

Звучало фальшиво, как в каком-нибудь кинофильме, экранизации какого-либо произведения позапрошлого века; но и как-то бодрило.

Ведь все это искусство затем и существует, чтобы не сойти с ума? Чтобы заметавшийся человек мог найти в своей камере дверь? ... Ночью кто-то звонил, стучал, ты не брал трубку и не открывал.

Возможно, это был менеджер из «Дикого меда». Хотел получить разъяснения или доплату – за нетрадиционный подход.

Утром проснулся с ясным решением: все, ни дня больше в этом городе.