|
***
Моя
уже 45-я весна
Продрогший лозняк за дорогой
полон подснежников:
чистых,
доверчивых,
беззащитно-голеньких.
Бегут следом,
тыкаются прохладными носиками
в
ладонь,
просятся на руки.
Но кому их дарить?
*
* *
Еще на эскалаторе,
спускаясь в чрево московской подземки,
слышу
нежное всхлипывание саксофона,
страстную,
отчаянную мольбу трубы.
Знакомая мелодия
из «Крестного отца»
ширится, крепнет,
заполняет собой
длинные гулкие коридоры метро.
Еще один поворот,
и
можно будет опустить
в
черный раскрытый футляр
горсть монет,
благодарно кивнуть музыкантам:
...О, черт!
Заслушавшись,
едва не влетаю с разбега
в
огромный,
на седьмом месяце,
живот.
Молоденькая. Светловолосая.
Стоит,
прижавшись спиной к мраморной колонне.
Большущие влажные глаза.
Припухлые губы.
На красивой,
мучительно изогнутой шее,
совсем как у Зои Космодемьянской,
идущей на виселицу, –
самодельный плакат.
Крупные неровные буквы:
«Помогите, ради Христа,
на жизнь».
Бесконечный людской поток
уверенно,
словно океан
крохотное островное государство,
обтекает
и
юную мадонну,
и
ее живот,
и
дремлющего в нем ребенка.
Оркестрик остается где-то справа,
похоже,
в
другом переходе.
Труба рыдает.
Саксофон вкрадчиво,
только ей одной,
нашептывает
слова вечной любви.
*
* *
То и дело бежит к зеркалу,
переживает,
и
так и этак оглаживая
новенькую,
еще с вечера приготовленную
школьную форму,
нетерпеливо топая ножками,
захлебываясь словами
в
предвкушении
долгожданного праздника.
–
Мама,
а
складочку на фартуке
ты не забыла разутюжить?
А
бант,
бант красиво повязан?
–
По-моему,
он самый нарядный
во всем Беслане!
–
Да-а, мамочка!
А у Дианы, зато,
букет цветов больше моего...
–
Все хорошо,
моя радость.
И
букет у тебя – просто замечательный.
–
А я правда буду
самой красивой на линейке?
–
Ну, конечно,
вот только если мы
немножко поторопимся.
Нехорошо опаздывать в школу
1
сентября.
Ведь этот день,
доченька,
ты запомнишь
на всю жизнь.
*
* *
Мать погибшего в Чечне солдата.
Тихая,
раздавленная,
вся счерневшая
за последние
невыносимо муторные дни,
да еще,
как говорят,
насквозь больная,
с
тремя меньшими детьми на руках.
Приносит в газету
благодарность
за помощь,
оказанную в похоронах сына.
Сумма для нее –
более чем весомая.
Безропотно платит,
еще и «спасибо» говорит
равнодушному
рекламному агенту.
Спустя пару часов
скорбный материнский поклон
уже задвинут
в
подвал четвертой полосы.
Выше –
в
соседних колонках –
поздравления юбилярам,
реклама преуспевающих бизнесменов,
объявления
о
купле-продаже
машин,
квартир,
нарядных свадебных платьев...
*
* *
О
чем он думал,
сержант Панков,
на холодном
сентябрьском рассвете 43-го года,
снова и снова
вгрызаясь со своей ротой
в
эту небольшую высотку
на месте сожженной деревни Капустино:
о
маме,
об оставленном позади друге,
о
спасительном глотке
крепчайшего самосада?
А
может, о недописанном письме
в
левом кармане гимнастерки,
рядом с потертым
наизусть заученным
обрывком фронтовой газеты:
«До тебя мне дойти нелегко.
А
до смерти – четыре шага...»
Когда свинцовые, огненные струи
из вражеской амбразуры
мелкими стежками распороли его грудь,
перемалывая в кровавое месиво
кости,
сукно,
бумагу,
внутренности... –
в
ослепшем от ужаса доте
по-бабьи заголосила
обреченная немчура:
в
последнюю атаку, казалось,
поднялись даже мертвые.
Спустя полчаса все было кончено.
Рассвет не наступил.
................................................................................
Осенний ветер
равнодушно шевелит прибитые к ограде
хлопья пепла,
полиэтиленовые пакеты,
презервативы,
смятые клочки
«Семи дней» и туалетной бумаги.
О
чем он думает,
сержант Панков,
глядя на свой обелиск
в
четырех шагах от смердящей,
день и ночь дымящейся
свалки?
*
* *
Мягкий тихий волосок
на остывшей подушке.
(Утром,
после твоего ухода.)
Нить Ариадны –
из одного сна
в
другой. |
