 |
|
|
Лавров Владимир Владимирович
ИЗ ПОЭЗИИ:
Владимир Лавров. Города
в омуте памяти
в омуте памяти в темном
скольжении и ухмыляется генералиссимус словно нафабрил усы себе цимусом
там на портрете – славно мне
братцы тут Раскувыркино детство
раскувыркино детство
саманное жаркое
он рубашку в полоску
зачем-то звал бобочкой
Пчелиный город
1 а поскольку пчелиный город остался бесхозным по причине внезапной болезни сварливого деда неполных 14 лет округлили в понятие "возраст" и отправили в горы сидеть до скончания лета
и жужжащий народец возвел на престол халифата инородное тело – не крылья а только лопатки под ковбойской рубашкой с заплатками старшего брата и двух тощих собак привязали у старой палатки
и крутили хвостами жару лопоухие слуги и просили защиты когда завывали шакалы прижимаясь всей шкурой к ногам и дрожали в испуге а дождавшись рассвета валились на землю устало
где расшитый парчою халат и тюрбан золоченный? о халиф-повелитель прости недостойных но надо обходить свое царство с горящей дозорной свечою и сжигать темноту в закоулках ночного Багдада
правоверные жители города спите спокойно драгоценные камни как звезды сверкают над вами то Сезам отворил свои двери и льется в ладони несказанного света струя отражаясь горами
все спокойно в Багдаде на час и на целое лето быстротечна лишь только прохлада в минуту восхода всемогущего солнца – привет трудовому народу что уже зажужжал и купается в золоте света
2 плато обрывает каньон там на дне беспрестанный поток размывает время на золотинки песка и галечника как похотливо пчела сосет прозрачный цветок не обращая внимания на этого мальчика что стоит по пояс в сухой шелестящей траве возле глиняного клыка обветшавшего мавзолея мусульманский забытый Аллахом погост а за ним чуть правей дорога в горный кишлак нет не так – чуть левее да левее ты вспомнил – там грелась на солнце змея обитатель и сторож могил смертоносная эфа из-под ног улетала и билась в осколки чужая земля пробивая насквозь запоздавшее эхо
он лежит в темноте широко распахнув глаза и не знает что ты наблюдаешь за ним отсюда если даже хотел – что бы мог ты ему сказать разве только погладить копну перезревшего в солнце овсюга что спадает на лоб – разве ты повелитель судьбы и готов изменить с этой точки отсчета движенье в мир холодных ночей и враждебной глухой ворожбы непомерной тоски и бесцельного круговращенья на заснеженных улочках маленького городка в ожиданье конца позабыв ожиданье начала
пресыщение гонит пчелу из увядших объятий цветка но еще золотится песок на речных перекатах провала…
Императорский город
От Московской рогатки в аллюр «три креста»! Верстовые столбы, как останки язычества… Ваше Высочество! Во имя Христа Разрешите поздравить: Вы – Ваше Величество!
– Приспустите штандарт и седлайте коней! Государыня нынче покоится в бозе! Злая цепь опостылевших гатчинских дней, Оборвавшись, ржавеет в отставшем обозе.
Юго-западный ветер рванулся вдогон, В Егерской слободе заиграли на горне… – Господа! Торопитесь! Зайдем с двух сторон: Табакеркой в висок, шарф – петлею на горле!
Императорский город блестит чистотой, Но хмельная сирень, завалясь в палисадники, Разливает пьянящий медовый настой, У дворцовых конюшен качаются всадники.
Прислонив постамент к бастионной стене, Император шагнул в бесконечность пространства. Государь! Что Вам видится в бронзовом сне? Этот город в сирени? Покой? Постоянство?
Этот шар золотой у Смоленских ворот, Вознесенный над городом каменным кием, Эта Круглая рига – раздутый урод, Обронивший свой зуб у дороги на Киев?
Юго-западный ветер – аллюр «три креста», Верстовые столбы, как останки язычества… Ваше Величество! Во имя Христа Сохраните Ваш город – Ваше величество!
Городской романс
Засохшая крошка бывшего белым хлеба На скатерти рядом с каплею чая Она стояла у церкви Бориса и Глеба В отчаянном платье словно кого-то встречая И говорили глаза и руки и даже прическа О непоколебимой вере но не в святых и Спаса А в этого пьяного жизнью – губа-папироска Мастера срезать карман обчистить сберкассу А в этого легкого словно пустышка-шлягер Раскрученный нынешним летом на танцплощадке На миг позабывшего слово свинцовое лагерь И беспощадное ржавое слово посадка Руку в карман – может финка а может опаска Спелые губы подруги игриво кусая: Веруешь? Любишь? Так причащайся фетяской И щекочи свое ухо лихими усами Веруешь значит воруешь у злой непогоды Слезы в глаза и волнение в шелковый вырез Не дожидайся – век не видать мне свободы Новое платье купи но другое – на вырост..
Дружеский визит лейтенанта французского флота в город Санкт-Петербург
Литейный лето лейтенант литавры латы литургия и совершают променад в аллеях женщины нагие сплетенье лент алеет над и Летним садом и Канавкой и был бы рад маркиз де Сад сесть мотыльком на голый зад – притих проколотый булавкой
латунь жары литье воды летящий лоскуток сирени оставив мокрые следы санкт-петербургские сирены нас увлекают пеньем в ад им подпоют кларнет и флейта а лейтенант вернется в Нант и отстегнет свой аксельбант и вспомнит вечером у рейда:
Литейный лето Летний сад литавры латы литургия
не лейте в рюмки лейте-нант вина с названьем ностальгия...
Петербург
Мой город наполнен солнечным светом – Прохладой реки забавляется лето, Вода закипает на жаркой ладони, И плавятся буйные медные кони. Держи под уздцы его крепче, служивый! Смотри, как надулись желанием жилы! Не конь, а тайфун пролетел над мостом, А город притих, утомленный постом – Мы долго постились сырым и холодным, Но вот разговелись легко и свободно! Причастие солнцем и невской водой – Лишь где-то на юге, кудрявой грядой, Скорее отарой, бредут облака, Спуститься на землю, воды полакать, Ведь даже у них пересохшие глотки. В бюро обратиться нам что ли, находки? Нашелся ли дождь, что потерян в пути? А впрочем, свети еще солнце, свети! А впрочем, мой город давно уже к солнцу Приучен, оно золотит его шпили, Бросает в каналы горстями червонцы, И золотом снова куранты пробили, И полдень гремит здесь, как выстрел из пушки, И гордо взлетает над площадью Пушкин – Да здравствует солнце! Да здравствует лето! Мой город сегодня весь выткан из света! И бедные люди стоят у подножья Напротив «Владимирской» – что за писатель? Впервые тела не холодною дрожью Трясет, а теплом их пронзает создатель. Михалыч! Твой камень нагрелся до пота, Но ты улыбаешься, тоже охота Пройтись этим городом, сказочным градом, Пойдем же быстрей вдоль чугунной ограды, И в Летнем саду, где прохладные тени, Присядем на лавочке, каменный гений! Нет, город мой вовсе не самоубийца! Какая прекрасная жизнь ему сниться, Когда догорают белесые ночи! И хочется жить в этом городе очень!
Брусника
Под Выборгом брусничная поляна, и дождь, и больше никого вокруг. И эта горечь ягоды – как странно, что я люблю ее, да только недосуг опять уехать по финляндской ветке, смотреть в окно, пытаясь протереть туман с той стороны и точками-тире писать письмо задумчивой соседке…
Таллинн
С годами не худеет башня Дора – Все та же тяжесть и громада в сером камне, А от подножья убегает город, Которым бродим мы с тобою – нам не Очень-то необходима спешка, Здесь все спокойно, все размерено и точно, И лютеранский кочет яркой точкой Отсюда видится, а девочка Агнешка Садится в саночки на той вон снежной горке, И катится, смеясь и розовея, Сейчас над ней вспорхнет в снежинки фея И разукрасит огоньками город, Вновь сказка распахнется, словно книжка, И розы расцветут в окне у Герды, И гордый Кай натянет свои гетры, И побежит во двор к друзьям-мальчишкам. А Снежной Королевы чудо-сани, Похожие на серебристый лайнер, Уже мелькнули на углу и «майне кляйне» Поют куранты, а зачем не знают сами…
Московское утро
Это серое здание, этот «сталинский» шпиль… Я сижу, в сердце раненный, Потому, что ты спишь.
Это утро московское Скоротечно, как миг. Рядом с теми подростками я смотрюсь, как старик –
рядом с теми, что улицей мне навстречу идут. Почему небо хмурится? Потому, что я тут –
не вписаться, не вжиться мне в натюрморт бытия, ты проснулась, в твоем окне три вокзала и я.
Я уже помахал рукой и ушел на перрон, и уже за Москвой-рекой мой зеленый вагон
затерялся в полях-лесах. Полустанок – разъезд… Сколько там, на твоих часах, еще времени есть?
Чтоб вернуться, взглянуть в глаза и сказать: без тебя мне никак, мне никак нельзя дальше жить не любя…
Кловка.
Снова в памяти прочерк, но, впрочем, иногда, если долго ворочаться ночью, то привидится дедушкина калитка и колонка напротив, где гроздья воды разлетаются брызгами с нижней губы, холодя заскорузлые цыпки на босых ногах. И проулок цыганский, заросший калиной, с индюком красноглазым и вечно сопливым – пробежаться бы тем переулком но как…
Иногда очень хочется снова увидеть, как летит над рекою торжественный лебедь, кто-то: «ангел», – сказал, а ты не поверил, потому что учили, что ангелов нет, не поверил, но видел, как долго кружилась белоснежным пером в летнем небе снежинка, излучая таинственный свет. Долго-долго светилось вечернее небо, освещая причал, где зарезали Глеба, и Смядынская бухта окрасила берег алым цветом сгоревшей звезды.
На развалинах церкви цвело твое детство, ощущая все время тепло от соседства всепрощающей странницы – лебеды.
Лебеда да полынь, да цветы полевые, дед и бабушка смотрят в тебя, как живые, но опять исчезают в полуночной мгле. С высоты опускаются, медленно кружат, белоснежные перья и падают в лужи – светлые пятна на темной земле.
Ненаписанное.
Саблезубые муравьи и жуки-мастодонты,
эти джунгли травы и еще
полный времени ковш.
где слюдяные сопки и ночь
на полгода,
Марлен Дитрих ( Анне)
Письмо Е.
По никосийским улочкам, по неказистым, Где камни помнят лица древних греков, Пройтись с тобой и заглянуть в тенистый, Веселый парк, где в море птичьих криков Плывут туманы призрачных иллюзий, Где в стареньком фонтане возродится Улыбка вечно юной Моны Лизы, И вновь призывно защебечут птицы.
А по дорожке важно и степенно Ползет улитка, презирая время. И мы забудем вместе с ней про бремя Печальной памяти, отбросив тень на стены. Как будто это все на самом деле – Цветы и птицы, солнце, апельсины, И эти буйные восторженные силы, Что заиграли и в душе, и в теле…
Еще чуть-чуть, и я забуду снова Далекий остров. Никогда в реале Я не пройдусь по улочкам печали. Веков замшелых чужеземный говор Не долетит ко мне сквозь расстоянья И крики чаек на морском вокзале, Где никого нет в зале ожиданья, Лишь запах дыма сигареты «Salem»…
Прощание
Ты приедешь прощаться, я чувствую это и знаю. Слишком долгое счастье становится вредной привычкой. Наступает пора расставаний, уже перелетные стаи Чистят перья в дорогу, смеются чему-то по-птичьи, А старушки в деревне скупают в сельпо соль и спички.
Ты приедешь прощаться в еще теплый город, но разве Ты сумеешь найти в нем меня – заметен, заглушен листопадом, И разорван ветрами на многих чужих, тебе разных – Попадутся навстречу, а ты не узнаешь. Не надо Узнавать в них меня, разве я это так безобразно, Разнотело брожу здесь, за сквера старой оградой.
Безразличны глаза, в них опять оловянное небо Поселило свой холод, кусочек слепого безверья. Все равно мне, ему, где сегодня откроются двери, Где накроют на стол и отрежут ломоть пеклеванного хлеба, Где расстелют постель, разомнут и взобьют пух и перья.
Ты уедешь назад, собираться в другую уже дорогу, Побродив у вокзала зачем-то, и так меня не приметив. Но один из меня на перроне шепнет машинисту: трогай! А второй зашагает к маршрутке, где кружится в танце ветер, Отрывая дыханье и мысли, уносит их к Богу…
Дрема
Сначала метро, а
потом через мост на Стрелку.
Где затерялись
темного прошлого люди.
А в моей памяти
запахи лета и леса, Над Невою планируют белые чайки-страницы:
" Дядюшкин сон" и
несколько глав из "Бесов"…
Французское кино
Чужая жизнь. Французское кино. Тот крайний столик в баре, где газета И чашка кофе, и причесанное лето В окне аэропорта. Как давно Я жил в таком же городишке. Здесь дома Плющом обвиты жарко и бесстыдно. А в этой мэрии, опухшей щитовидно, Наш брак распался. Александр Дюма, Тот, младший, взял тогда сюжетом Историю двух взбалмошных сердец. Нет, подождите! Это не конец! Но вновь реклама и пропало лето, И за окном свирепствует метель, Не там, в Бургундии, а здесь, в Смоленске, Где пятиглаво загрустил Успенский, И снегом заметен смешной мотель, В котором я мечтал продолжить встречу С прекрасной женщиной, увиденной в кино, Но все закончилось, и в темное окно Ко мне заглядывает торопыга-вечер, Пытаясь выяснить – ужель я Жан Рено? Чужая жизнь. Французское кино.
Весенний пейзаж
На подрамник окна нанесу мастихином выпуклые мазки облаков и деревья кривые, процарапаю капли дождя. Воздух горек, как хина. Надо бы охры добавить – выдавил тюбик, вылил на палитру, но кобальт натуры заохал, заахал, что еще не пора, еще только начало мая. Желтизна одуванчиков прячется в светлой зелени с краю, а вот пену черемухи можно влепить одним махом. А еще на сирени кустах лиловеют макушки, пока ты будешь кисти менять колонковые на щетинку, мастихином вдави тот пригорок горбато-покатый, где кусты разметались небрежно и портят картинку тишины ожидания лета, хорошей и теплой погоды. Вот и солнечный луч изменил перспективу, добавил подсветку, обрели свой объем клейкой зелени мокрые ветки, и внесло коррективы в пейзаж дрожжевое кипенье природы. Но никак не поймать, не заставить застыть выплеск этот. Так и будешь писать беспрестанно, а краски не сохнут. Но уже загрунтованы в городе новые свежие окна, дожидаясь художника, что придет и напишет в них лето.
Оборванный билет.
Нескончаемое лето, Мы выходим из кино. Все обуты в полукеды И все любим эскимо.
Газировка без сиропа Продается за углом, И полгода до Европы, Где заждался новый дом.
Но пока ташкентский ветер Рвет оборванный билет, И прекрасней нет на свете Этих беззаботных лет.
Солнце, персики и горы, Что замкнули горизонт. Нескончаемые споры, Дедушкин китайский зонт.
Карасу – смешная речка, Возгордившийся арык. Ходят берегом узбечки, И сидит в тени старик.
Новое кино в «Юлдузе», Значит надо посмотреть. А на пузе от арбуза Струйка сока, что на треть
Пропиталась бурой пылью, Как родимое пятно. Не отмоешь его мылом, Как и память – все равно,
Стоит только глаз заузить, Снова будут, как вчера, Новое кино в «Юлдузе», И ташкентская жара.
Рисунок
Небо исчерчено карандашом – этот рисунок похож на деревья, только без листьев. Глухая деревня вышла к дороге, та нагишом бегает в поле и ловит на тело капли дождя, чтобы вновь заблестеть. Чтоб возбудить стыдливую степь, чтобы опять та захотела этих объятий и потных речей, косноязычия и бормотанья.
Нет, не дорога, а буйный ручей в ней пробуждает слепое желанье слиться в единое, в сладостный миг, чтобы потом, акушеркой при родах, резала мне пуповину природа, слушая первый младенческий крик…
Нечто странное
Эта странная жизнь, где один только вечер мы могли прижиматься друг к другу, с улыбкой. Сколько лет сохраню в своей памяти зыбкой взлет ресниц, тихий говор, округлые плечи?
Как ни сладок был сон, но озноб пробужденья Вместе с горечью нового дня убеждает, что тоска вновь окрасила в беж эти зданья чуждых улиц – не помню, живу теперь где я…
А твой поезд уехал, мелькнув огоньками, только вечер вокзальный, один только вечер… – Как добрался? – спросила и бросила камень в темный пруд одиночества, в треснутый глечик…
Трамвай
Трамвай прошел без остановки, как тени, разбросав желания. Сноп искр рассыпав под дугою, и обрывая провода. Я видел в полутьме салона пустые гнутые сиденья и смятый скомканный билетик, с утерянным и беззащитным, по-детски долгожданным счастьем, что заключают в себе цифры на этом маленьком листке.
Лишь дуновенье на подножке еще хранило его запах – так пахли дома мандаринки на елке в ночь под Новый год.
Дома сомкнулись, перерезав трамвайные пути, но в щелку еще виднелись, удаляясь мигающие огоньки. А на абсурдной остановке листва хрустела под ногами, а в окнах дома, что напротив, все раздувалась чернота, причмокнув влажными губами, и поглотив последний звук звенящего в ночи трамвая, который больше не вернется, сменив маршрут и даже город, и увезет с собой билет, с таким хорошим сочетаньем нечетких синих смятых цифр и запахом волшебной ночи, той самой, что осталась в детстве, где каждая моя поездка на стареньком смешном трамвае казалось чудом и подарком, и обещаньем новых встреч.
Синдром Петербурга
Синдром Петербурга – смертельный диагноз. Его мне поставил задумчивый август, И руки умыл, наклонившись к каналу, А небо померкло и солнце пропало.
И приступ падучей взрывает мой разум, Я вновь рассыпаюсь осколками джаза Над Малой Конюшенной, над Моховою, Над темной Фонтанкой и светлой Невою.
Я тело свое изогну саксофоном, И город наполню мелодией-стоном. Растерзанным блюзом, но кто меня спросит, Как жить мне теперь без Растрелли и Росси…
|
|
